Единственный свидетель - Бог: повести - Страница 124

К оглавлению

124

Пришлось кое-что выложить сразу, разные мелочи, притвориться никчемностью, караульщиком, которому немногое доверяют. Год ротмистр над душой висел, надо было утолять его любопытство. Но про удачный экс девяноста тысяч никаких сведений Живинский не получил. Приятно было хоть этим отомстить. А через три дня Скаргу взяли по анонимному звонку. Ротмистр проговорился, думал — моя работа, вынес благодарность за подвиг верности. Кто звонил — до сего дня тайна. Только догадываться можно. Скаргу забрали вместе с девушкой, а за ней без успеха ухаживал Белый. Сдавать любимое создание полиции Белый, естественно, не желал, а ее пытали. Бог знает о чем думал Белый пустой своей головой, возможно, ему мечталось, что Скаргу сошлют года на три к черту на кулички за уральские горы, а он сделает предложение. Теперь ни невесты, ни товарища, и грех на душе. Можно и его простить. Плохо слабовольному на белом свете. Те давят, эти душат, сам чувствуешь свою слабину, девушка чувствует твою слабость, а надо притворяться энергичным борцом за дохлое дело. Нельзя же десятилетиями заниматься одной и той же работой — расклеивать листовки или ночью подкарауливать охамевшего полицмейстера, чтобы вогнать ему пулю в толстый живот…

Душа утомилась от однообразия борьбы. Конечно, такие люди, как Скарга, — скаковые лошади партии. На них она и держится. Но зачем мы, овечки, бежим за ними, ломаем ноги в тех ямах, которые они легко перескакивают. Да и ради чего мы становимся боевиками? Зачем извел я четыре аршина белого ситца под лозунг «Мир хижинам, война дворцам!» Ну, сколько дворцов в Минске? Все население минских хибар и хижин в эти дворцы не влезет, хоть битком набивай. Даже в простые квартиры не войдет. Остальным, значит, придется ждать пока для них новые дворцы построят. И бутылки винные, однако, не отменят. Придется кому-то вместо Пана брать стеклодувную трубку и надрывать легкие возле печи. И создавать новую партию, сбивать новые пятерки, превращая наивных и податливых в революционное мясо. Но что мне до этого, если уже нет у меня иллюзий коллективного счастья. Был я когда-то сам по себе, хотел стать священником, в семинарии числился среди первых и сострадал сердцем всем, кто несчастен. Зачем ушел я в мир, нагрузился грехами, живу подобно золоторотцу на дне подвала? Зачем я ходил по лезвию? А теперь Антон объявляет, что ему неизвестно, где тайник, что он приостанавливает доверие и будет отыскивать измену и принимать решение о каре. Кара в таких делах одна — смерть.

И поэтому ему придется разделить судьбу Пана. Кто кого. Отступить не удастся. Не станет Антона, развалится группа, не будет чего требовать преемнику Живинского. Все потери спишутся на полицию. А затем покинуть этот медвежий угол. Есть красивые острова, семь чудес света, римские костелы, каналы Венеции… Все это можно увидеть на кратком своем веку, если освободиться. Я подумал, что времени у меня в обрез. Если я не приду к нему до полуночи, утром они могут придти ко мне. Но могут и вечером. Сам Антон стрелять не умеет, ему придется отыскивать помощника. Это рассуждение повело меня на почту. Я решил застраховаться, связав Антона слежкой. На почте я попросил связать меня с приемной управления и сказал в телефон три слова: «Антон ищет курьера». И добавил «Андреев», чтобы сообщению поверили и отдали офицеру, который знал мой псевдоним.

5
Антон

Покинув сквер, Антон напрямую зашагал к Петропавловскому собору, обогнул его, постоял на остановке конки, что было излишней предосторожностью, и твердо уверившись в отсутствии наблюдения, вошел в здание губернского суда. В вестибюле он повернул налево и двинулся в глубину коридора, где сводчатый потолок, глухие двери, вековая настоявшаяся полутьма и стонущий под ногами пол напоминали о пожизненной тоске, которую испытали тут в давнее время многие поколения монахов, а после них множество мелких чиновников разного назначения. Антон подумал, что, верно, такая же мрачная таинственность стоит в кольцевых коридорах тюремного замка, где он мог оказаться вчера после девяти часов вечера. Должен был оказаться по воле предателя, если бы Белый не приметил филеров. Можно смело считать, что ему повезло, уже шестнадцать часов он на воле, однако прошли эти дарованные часы свободы в пустых переживаниях и бездарном бездействии. Хотя есть уйма важнейших дел. Вчера тоже хватало дел, но они были в охоту, сейчас все дела — всего лишь борьба с неудачей.

Следуя мимо кабинетов с неразличимыми в полумраке номерками на дверях, Антон вспоминал, как сутки назад, вчера днем, радостно думал о Скарге и вообще о неожиданной полосе удачи. Скарга жив, деньги у партии, курьер отвезет их в центр. Скарга уедет в Вильно, ему дадут проводника, он переступит имперскую границу. И огромное число чинов полицейской и жандармской службы, царских холуев, охраняющих это гнилое государство, останутся с носом. Пусть маленькая победа, но и она доказательство нашего реального существования. Какие-то лирические возникали вчера мысли, радостные, с налетом грусти. Или вообще странные. Вот отмечал в мыслях, что он и Скарга — разные, как лед и пламень. Именно такая стихотворная строчка и вспоминалась. Да, «лед и пламень». Возможно, именно поэтому он Скаргу и любил. Хотя, может быть, это не любовь, а желание гармонии, равновесия, живого огня рядом. Скарга не рассудителен, или, вернее, не склонен к долгим размышлениям. Он одарен умом, но его планы и осторожность всегда тактические. Он пленник своих эмоций. У него же, Антона, этого недостатка нет. Бог уберег. Ему всегда было скучно решать тактические задачи. У Скарги же отсутствовало стратегическое мышление. Когда Скаргу забрали, он остро ощутил нехватку его энергии в организации. Скарга попался крайне нелепо. Его никогда не схватили бы там, где он ожидал удара. Он не попался при рискованной экспроприации, и оказался в руках полиции по случайности. Вчера он никак не ожидал засады, и получается, что под удар подставил его он, Антон. Еще вспомнилась Антону такая его мысль из прошедшего дня, связанная со Скаргой. Когда он передавал с Белым поручение Сержу подготовить документ для Скарги, у него внезапно возникло желание: хорошо бы им эмигрировать вместе. Желание родилось из неохоты расставаться со Скаргой. Была бесспорная слабина в таком желании: в тюрьму харьковскую вместе со Скаргой не хотелось. Сострадал, жалел, но вот лежать рядом в камере на одних нарах никак не желал. Ничего для этого не предпринимал и не было даже такого варианта в воображении: вот вместе с другом в тюрьме, в одном блоке, вместе на прогулке. Конечно, это был бы просто безумный поступок — ринуться в тюрьму следом за товарищем собственной романтической волей. Эмигрировать вместе — разумный поступок, в тюрьму — идиотство. Но Скарга был способен на такое безумство, хотя временами проявлял и чрезвычайную трезвость. А с другой стороны, что бесчестного в мечте провинциального революционера побывать за границей, в Париже, потолкаться в парижской толпе, познакомиться с простыми парижанами, с рабочими, с их опытом революционной борьбы? Сколько поколений эмигрантов оставило свои следы на мостовых Парижа и Женевы? Хотя, разумеется, такая поездка, становится возможной только через побег из ссылки и тем более из тюрьмы. Да, конечно, он завидовал Скарге. Завидовал, собственно, не тому, что тот скоро окажется на берегу Женевского озера или возле Нотр-Дам. Скорее, зависть относилась к его удаче и мужеству — навряд ли сам он сумел бы сбежать из тюрьмы. Оперативных качеств у него мало, тут он крепко обижен природой. Возможно, чтобы они появились, надо было побывать на войне, как Скарга. Он может лучше продумать операцию, но тот несравнимо лучше исполнит. Скарга исполнит, а он, если начнет исполнять, то погубит свой же замысел. Ясно, что при таких свойствах натуры уходить в эмиграцию разумнее, чем идти в тюрьму. А сейчас у Скарги один финал: или смерть в больнице, или расстрел на тюремном плацу. И спасти его невозможно.

124