Единственный свидетель - Бог: повести - Страница 144

144

Последующую часть разговора, касающуюся одежд Децкого, излагать, видимо, не стоит: читателю известно, что серый костюм и шляпу вор нашел в прихожей; важно только отметить, это отметил себе и Сенькевич, что снимать рабочий костюм в прихожей и одеваться здесь в шлафрок было правилом Децкого, о котором знали все близкие дому люди. Вообще, из вопросов, завершавших беседу, существенным оказался один: о назначении вклада.

— Почему Юрий Иванович клал деньги на книжку, но никогда не снимал? спросил Сенькевич.

— Ну, острой нехватки не было, — объяснила Децкая. — И потом Юра относил в кассу деньги редко, раза два в год, не чаще, когда приходили крупные суммы — тринадцатая или оплата за рацпредложение. Этот вклад мы решили для Саши — на свадьбу, чтобы начинал жизнь не с нуля, как нам пришлось.

До Сашиной свадьбы оставалось никак не меньше десяти лет; Сенькевич прикинул, что за такой срок свадебный подарок обретет вес редкого состояния.

— Хорошо иметь заботливых родителей, — сказал он.

Децкая загородилась от сглаза:

— Вырос бы только толковым, а то, не дай бог, выйдет мот и гуляка.

— Родители бережливые, — заметил Сенькевич, — отчего же сыну стать иным.

Программа посещения была выполнена; Сенькевич отправился домой. В троллейбусе ему повезло даже сесть. Под мерный бег машины он думал о том, кого потребуется включить в круг подозреваемых, и об условиях, которым подозреваемые лица должны соответствовать. Условий таких он, загибая пальцы, насчитал шесть. Вор обязан был знать, что Децкий держит на книжке крупный вклад, что пополняет его редко и потому лицо его в сберкассе не примелькалось. Имели значение и внешние данные: раз он воспользовался костюмом Децкого, а в этом убеждало свидетельство кассирши, то он приблизительно равен Децкому статью. Еще для той точной работы, какую произвел вор, ему требовался доступ или, как меньшее, какой-либо подступ к ключам, а такая доступность ключей полагала прямую близость вора к семье Децких — к мужу или к жене. Тут невольно возникало подозрение: не имеет ли Ванда Геннадьевна любовника, какого-нибудь шалопая, способного отплатить за добро злом, за любовь — гадостью. Само собой напрашивалось высказанное Децким подозрение на контролершу сберкассы. Каким-то образом, а каким, Сенькевич еще не видел, придется проверять ее знакомства и знакомства других работников кассы, и вообще всех, кто знал о вкладе и мог содействовать преступлению, если не лично, сознательно, то случайной болтовней о богатом вкладчике, неизвестном в лицо по причине редких явлений, который не снимает, а копит. Огромный объем и кропотливость предстоящей работы вызвали у Сенькевича тоску, и он пожалел, что сам, собственным порывом взял на себя это грозившее быть долгим и изнурительным расследование.

Но по выработанной привычке не приносить в дом служебные неприятности Сенькевич, сойдя на своей остановке, отключился от следственных раздумий и пошел домой с радостным чувством встречи с дочкой, женой, свободного вечера, приятных семейных дел.

В это время Децкий и Павел вели беседу, которая и по сути, и по форме предельно Децкого раздражала. Занесло их в какой-то грязный, не тронутый благоустройством сквер; по скорости, с какою Павел отыскал скамеечку в укромном месте, Децкий понял, что приятель его здесь частый гость. Скверик был сугубо мужской; там и сям виделись Децкому компании разной степени опьянения, в одной уже и дрались, и он сидел в напряженном ожидании ежеминутного прихода милиции, дружинников и необходимого от них спасения бегством. Как и у всех прочих людей в этом скверике, так и у них была бутылочка вина; друзья поочередно из нее отпивали, и Павел несколько раз говорил: „Хорошо, Юра, правда!“ Децкий хоть и поддакивал, но в душе бесился, чувствуя себя от сидения в центре этого злачного и опасного места не только не хорошо, а совсем гадко. Но бросить товарища и уйти домой он боялся: Павел был в пугающе небоевом состоянии воли, и Децкий стремился его волю мобилизовать. Еще в пять часов, когда замолкли в цехе станки, прибежал в страхе Петр Петрович и сообщил, что Павлик развесил сопли, пророчит воздаяние за грехи и заслуженную погибель. Децкий тотчас нашел Павла; вместе вышли с завода, и у заводской стоянки Децкий предложил поехать к нему — прокоротать вечер за бутылкой, как в добрые старые времена. Ехать куда-либо Павел категорически отказался, объяснив, что ему хочется погулять по родным улицам, посмотреть на знакомые дома, подышать воздухом городских садов — ведь бог знает, как скоро лишат их воли, может, завтра. Ни малейшего желания бродить по улицам и садам у Децкого не было; наоборот, хотелось ему домой, в кухню, хотелось закрыться там и обдумать все неожиданные события, прозреть их следствия, но капитулянтская настроенность Павла не разрешала оставить его без надзора. Децкий, скрепя сердце, отправился на противную ему прогулку. К тому же и машина оставалась на стоянке, что налагало заботу вернуться за ней позже. Скорее всего, Децкий не подчинился бы дурацкому капризу приятеля, если бы чувствовал в нем страх, но вот именно испуга, страха суда, тюрьмы он в Павле не видел, а видел какое-то монашеское смирение, овечью покорность, религиозную готовность к страданию, к несению креста, к ручному труду в местах отбытия наказания. Он и говорить стал отвратительными Децкому словами смирения. Только отошли от стоянки, как он громко и глупо объявил:

— Да, было время жить, пришло время умирать!

— Умрешь, не волнуйся, — ответил Децкий, — все умрем. Но еще рановато.

144