Единственный свидетель - Бог: повести - Страница 30

— А приятель его, — вставил Лужин.

— И не приятель его, и совершенно не мятежник…

— Кого же, в таком случае, ищут ваши солдаты?

— Ищут они того, кого им приказано искать, — стрелка.

— Вы меня не понимаете, — сказал Лужин, — потому что, чувствую, неправильно трактуете нашу встречу и мои побуждения. Мы пикируемся, а я здесь не для того. Я не скрывая говорю, но только вам, вам одному: мне искренно жаль семью Володковичей: славные люди, добрые, отзывчивые… И вдруг такое испытание — смерть сына… Вот Михал. Ну, кто он? Еще юноша глупый. Молодо-зелено. Я мог бы, конечно, взять его в оборот: зачем ездил на Шведский холм? Почему не сказал о визитерах? Зачем вез деньги? И что ж его — к наказанию? Но я понимаю: мятежникам нужны деньги, они парня прошантажировали, а у него сердце мягкое — он и поддался…

— Вы вчера допросили пленного, — продолжал Лужин. — Он, я полагаю, признался, что требовал у Михала денег, которых в силу своего поступка не доставил Северин. Вы этому ужасному для Володковичей признанию могли дать официальный ход, но так не поступили, решив проверить все лично, из чего я заключаю, что вы порядочный и понимающий жизнь человек…

Иными словами, подумал я, что я — такой же взяточник и негодяй, как ты.

— Бегство мятежника, которое, без сомнений, можно назвать чудом, продолжал Лужин, — означает, что шантажист получил волю и может повторить свой визит. Ему требуются деньги. Но они нужны всем…

— Кому нужны, а кому — нисколько, — ответил я. — Лично мне нужно схватить разбойника, сделавшего выстрел. И кроме этого — ничего.

— Вы, нисколько не сомневаюсь, хороший артиллерист, но с юриспруденцией мало знакомы, — сказал Лужин. — Схватить нетрудно, трудности следом идут — какие у вас доказательства вины. Есть, знаете, очень стойкие, заупрямится: «Не я стрелял!» — и хоть ты его зарежь, стоит на своем. Лужин улыбнулся: — Приходится отпускать.

— Справедливо! — отметил я.

Мы поднялись и пошли к дому.

— Мне кажется, я вас нисколько не убедил, — сказал Лужин. — А жаль.

— Наоборот, убедили во многом.

Возле подъезда стоял наготове экипаж. Лужин сел на заднее сиденье, кучер дернул вожжи и повез своего господина вон.

— Прощайте, господин штабс-капитан! — крикнул исправник, уже отдалившись.

Я вернулся в дом. Господин Володкович стоял в дверях гостиной. Две почтенные дамы, то ли прибывшие, то ли отъезжавшие, просили его крепиться.

— Вы хотите поговорить с Людвигой, — сказал мне Володкович, — сейчас позову.

— Нет, — ответил я. — Мне надо поговорить с вашим экономом Томашем.

— Эля! — позвал Володкович старую служанку. — Посмотри, где Томаш. Пусть придет.

Минут через пять служанка сообщила, что Томаш недавно уехал к лавочникам в местечко.

— Вот незадача. Извините, господин штабс-капитан, — сказал Володкович. — Вы не предупредили, а я и не подумал о нем. Да ничего, он к ночи вернется, тут близко. Я сразу его пришлю.

И Федор подтвердил, что скоро по приезде исправника какой-то мужчина верхом выехал из усадьбы. Судя по описанию, это был Томаш.

XXX

Нагнав рассыпанный в цепь взвод, я приказал возвращаться в деревню. Солдаты обрадовались.

Закат горел над лесом; когда дорога поднималась на холм, пылал сквозь стволы багряный круг солнца; где-то недалеко каркали вороны; воздух остыл; небо было чистое, на нем серебристой печатью проступал диск луны. Меня всегда волновала эта древняя печать на земном небе, оттиск лица первого бога, знак его давнишнего бытия, его след — легкий, как дальний звон. Следуя доброму инстинкту, я никогда не смотрел на луну сквозь увеличительное стекло — древние тайны и новые тайны не увидишь с его помощью, и не станет понятно, отчего свет ночного светила вызывает у нас грусть. Или мы ощущаем глубину тьмы и забвения, из которого выплывает серебристая тень?

Но древние боги осмеяны, луна объявлена божьей лампадой, а создатель, во славу которого она украшает небосвод, не следит за человеками; он спит до Судного дня и судить дела доверил людям. Графу Муравьеву, например, заплечных дел мастеру. Достаточно написать ему письмо, подумал я, он махом этот узел разрубит. Но сама мысль писать донос была отвратительным допущением. Я знал, что и буквы не напишу. Да и толку нуль — здесь появится новый владелец, и мои заботы пойдут на пользу только ему. Но что мне за дело сменять помещиков. И потом: негодным образом действуешь — значит, негодяй. А негодяев без меня с избытком. Вот и по мне стрелял подлец, а если я тайно по нему выстрелю — тоже буду подлец.

Распустив взвод, я прибыл к подполковнику Оноприенко и доложил о неудаче поисков.

— Да, — согласился командир. — Легкое ли дело обнаружить в лесах беглеца. Он подвижен, не оставляет следов. Поблагодарим бога — могло быть хуже. Напишите объяснение, Петр Петрович, будем надеяться, последнее, а утром — прочь от этого места. В часов семь и выступим.

Времени у меня осталось вечер и ночь.

Я поехал к Шульману.

XXXI

На лавке возле Шульмана стояло полдюжины бутылок — все запечатанные.

«Вот как заботятся о раненом настоящие товарищи», — сказал лекарь. «Еще бы! — ответил я. — Ведь вы, Яков Лаврентьевич, принесли на алтарь Победы свою кровь. Не удивлюсь, если награду получите». — «Свое я уже получил, — сказал лекарь. — А вы, говорят, мятежников искали. Ну что?» «Покамест ничего. Но думаю, узнал подлеца». — «Вот именно — подлец, сказал Шульман. — Испортил настроение. И пить не хочется. Разве с вами. Откройте кагор — подполковник лично привез. И мне налейте». — «А я к вам с просьбою», — сказал я. «Уж не опять ли на дуэль ехать? Решительно отказываюсь — жить хочется». — «Нет, другого рода». — «Ну, тогда слушаю».