Единственный свидетель - Бог: повести - Страница 58

«Просил я пана бога помочь мне единственный в жизни раз, — читал Юрий, — ездил молиться в костел и перед алтарем стоял по полдня на коленях, чтобы дал пан бог исполнить ради справедливости — повидать тех лотров, что саблями зарубили Эвку, а может, в пустоте леса и надругались над высшим над ними созданием. Тех лотров ты уже в войске не ищи. Отыскались они во дворе пана Билича, я их забрал и на елях вокруг поляны, где они Эвку погубили, повесил. Жизни мне осталось мало, хорошо бы еще раз, сын, тебя увидеть, других радостей нет, кроме тебя, никого у меня не осталось…»

Юрий дочитывал письмо с ослеплением обреченного. В глазах разламывались радужные круги, вся жизнь крошилась в черные груды. Да, рос его грех, горел, падал роковой ошибкой на близких. И они следом за Эвкой становились его нечаянными жертвами. Немало их уже стало… Потекли к нему с черных строк письма в душу отцовское страдание и палаческая вина, а вместе с ними закапала, скатываясь с папоротниковых листьев, Эвкина кровь, и четыре тени закачались на скрипучих стволах под ночным ветром, закрывая пути с заклятого перекрестка… Тяжелела опрокинутая пирамида, похлопывала по ней с довольным видом каменщика черная тварь…

Товарищи звали Юрия выпить, он отказался и лег и под шум пьяной беседы провалился на старую просеку. Опять прошагал он по влажной стежке на солнечную поляну, здесь уже поджидала его Эвка и стала пугать, он не боялся, как не боятся угроз сестры, зная, что обиду можно легко снять лаской.

— Что мне, то и пану, — говорила Эвка.

— А что тебе? — спрашивал он.

— Что пан сделает, — отвечала она.

— То же самое? — спрашивал он.

— Точь-в-точь! — отвечала она.

Тогда он придвинулся и поцеловал Эвку в уголок губ. Она отпрянула.

— Ну что ж ты, — улыбнулся Юрий, — теперь мне то же самое.

— Нельзя, пан Юрий, — сказала Эвка. — Если поцелую — умрешь. Я покойница… Беги, пан Юрий…

Но его оплело папоротником, а с четырех сторон двигались к нему лотры. Он схватился за саблю — сабля исчезла… «Что нам, то и тебе!» — шептали лотры неподвижными губами. Папоротник расплелся, но оказались связаны руки. Ужас пронизал пана Юрия. Шею ему обвила веревка, он поглядел вверх веревка тянулась к небу, там высоко в поднебесье терялся ее конец… «Эвка!» — закричал Юрий о помощи и, вдруг поднятый на высоту, увидел ее она спала в черном квадрате посреди зелени, и горсть малины раскатывалась по белизне рубахи… Он оказался в душной густой темноте. Вокруг что-то хрипело, булькало, посвистывало. «Смерть!» — понял он, но сразу же понял, что проснулся, а все эти непонятные звуки — дыхание спящих товарищей.

Он лежал, вглядываясь в остатки сна, — они расплывались туманными клочьями, обнажая тоскливую пустоту жизни. Какое-то требовалось решение, чтобы уйти с этой обреченной пустоши. Какое? Куда уйти? Как развеять эти наползающие в скованности сна видения? Пан Юрий пролежал до рассвета под грузом безответных вопросов, и никакое решение к нему не пришло. Но выйдя во двор, вдохнув внезапной свежести, плеснув в лицо из колодезного ведра жменю колючей воды, оглядевшись в ясности июньского утра, промытого легким ночным дождем, Юрий взбодрился и решение таки принял. Махнув рукой, он сказал себе: «Будь что будет! А думать больше о том не хочу!»

10

Да и способствуя выздоровлению, отнялось время для собственных мыслей, поскольку гетман Сапега решил взять обозы Хованского под Ляховичами. Пришел приказ двигаться к Полонке, куда стягивались в единое тело под гетманскую булаву полки разных дивизий. Перекрыв путь Хованскому, войско стало в поле. Две хоругви крылатых гусар и полк Вороньковича были определены в запас и спрятаны в лесу. Время тянулось с изматывающей нудностью. Русская пехота, проявляя осторожность, близилась без спеха. Наконец ударили ружейные залпы стрельцов — первая шеренга, вторая, третья; ответила огнем литовская пехота, но шум стрельбы быстро затих — войска сошлись и схватились на саблях.

Резерв томился ожиданием. Офицеры, собравшись на опушке, гадали по лязгу оружия и силе криков, кто где берет верх и скоро ли для них наступит срок идти в дело. Через час и настал — князь Щербатый, сломав правое крыло, зашел в спину. Тотчас гусарские командиры и Воронькович приказали хоругвям построиться для атаки.

Построились. Воронькович выехал перед полком и поднял буздыган. Все глядели на него, ожидая жесткого — обрывающего все молитвы, волнения, мысленные прощания — крика «Вперед! Руби!», и тогда полк стронется и, выхватывая сабля, помчит в сечу для общей победы и испытания каждой отдельной судьбы.

Вдруг полковник, коротко охнув, повалился с коня. К нему бросились кунтуш на его груди был пробит пулей. Ряды пришли в растерянность, атака срывалась. Юрий видел, как вдали рубят тех, кто ждал помощи. И чувствуя зов сберечь чьи-то жизни, он вырвался на осмотрение полку и, вскинув саблю, властно, повелительно крикнул:

— За Отчизну! За полковника Вороньковича! Руби!

Он скакал впереди лавины. Далеко справа и слева неслись в бой полки крылатых гусар. Их белые крылья, сложенные за спиной и поднятые над шлемами, показались Юрию крыльями ангелов, которые выносили его на твердь жизни.

Полк упал на пехоту. Все смешалось, забылось, сошлось, в одном: рубить! Но в сосредоточенности боя, среди мелькания сабель и палашей, клубов пистолетного дыма, среди криков, звона оружия, хрипа и стонов Юрий чувствовал на себе тяжелый неотрывный взгляд ненавидящих глаз. «Эвка пришла, — думал Юрий. — Сейчас ударит!» Она медлила, он догадался, почему она медлит, — ждет, чтобы он оглянулся, признал свой страх и справедливость удара — тогда она сверкнет занесенной саблей. В какой-то миг этот взгляд стал невыносимо горяч и близок, Юрий оглянулся — глядели на него почти в упор три черных глаза — нацеленное око пистоли и налитые злобой глаза пана Пашуты… Как быстро переходит смирение в ярость! Вот только что Юрий думал покорно подставить грудь под казнящую руку, но, узнав руку мстительную, мысль его в неизмеримое мгновение радостно переменилась — и уже он приник к конской шее, видит вспышку, слышит полет злой пули в неизвестность, и уже пустил в полет отблескивающую потусторонней синевой саблю. Жадная сталь врезалась в открытое тело — в горло пана Пашуты между нагрудником и подбородком… И все — нет лихого пана, не выпить ему больше веселой водки, не погреметь смехом в корчме, не тосковать без товарищей в долгий крещенский вечер, вспоминая былые славные дни… И за что он, собственно, хотел отомстить? какая гордость его обжигала, чтобы вместо врага убивать своего поручника и соседа? Да уж что разбираться — поздно, закрыл глаза пан Пашута, а Юрий поскакал вперед, в гудящую гущу, где полки Сапеги и Кмитича теснили пехоту воеводы Змеева и князя Щербатого, забирая победу.