Единственный свидетель - Бог: повести - Страница 87

— Кто мог знать, что он носит в душе, — вторит жене сакристиан.

Ничего особенного он на душе не носил, думаю я. Телевизор хотел купить, наслаждаться досугом. Ну, там какие-нибудь сожаления о прошлом, несерьезные, надо полагать. Терзаниями совести не увлекался, обстоятельства ругал, милицию. Словом, адаптировался.

В этой беседе с мужем и женой меня не покидает чувство, что сзади меня кто-то есть. Обернувшись, я замечаю над кроватью фотографию Вали Луцевич в богетной рамке. Снимок цветной и, судя по взгляду, устремленному на зрителя, и неестественным цветам, сделан специалистом местного фотосалона. Валя еще в школьной форме, то есть фото подарено давно, а богет и близкое соседство с семейными снимками наделили его неслучайной значительностью. Это усиливает мои подозрения о тайнах Буйницкого и мою жалость к его супруге, которая умерщвленной своей плотью живет в сегодняшнем дне, но душой и мыслями остается в прошлом времени, за той межой, что провела смерть двух дочек. Я расспрашиваю ее о незнакомце, которого она должна была видеть в костеле. Пани Анеля отвечает, что да, видела, но не обратила внимания. Для нее, по моему суждению, заглубленной в минувшие дни, все посторонние — не более чем тени из будущего. Неинтересного ей будущего, где ей нечего делать.

Нахожу Настю.

Добродушная, пугливая Настя повторяет рассказ Буйницкого слово в слово, дав мне при этом непонятно зачем клятву никогда впредь с дежурства не уходить.

Итак, Буйницкий к смерти Жолтака не причастен, и в этом случае, значит, он не причастен к убийству человека по фамилии Клинов.

После осознания этого факта мысли мои складываются так: Жолтак был понурый человек и Буйницкий понурый человек, оба набожные прихожане, один пассивный, другой — активный. Однако Жолтака, который только заглянул в костел, убили, а сакристиана, можно сказать, не выходившего из костела, не убили. Или не успели убить? Или его не надо убивать?

Иду к ксендзу. Тот говорит, что ночью спал. На лунатика ксендз не похож, и, стало быть, по Замковой улице до дома под номером четыре лунный свет его не водил. Однако засвидетельствовать это некому, домочадцев у ксендза нет, а Серый находился в отгуле. Возможно, ксендз лежал под одеялом, а возможно, надев шляпу, взамен сутаны пиджак, натянул перчатки, ходил в поход. На компанию гуляк не наткнулся, случайный прохожий его не распознал — и он представляет условное алиби о кошмарных сновидениях. Оно записано латынью в журнал, записано недавно, так сказать, по свежим следам, как бы в предчувствии моего прихода.

«После непотребной оргии, устроенной паном Луцевичем, после дикого пения песен, которое теперь может быть приписано мне, я долго не мог уснуть. Омерзительное опьянение двух пожилых людей, двух служителей искусства, как они хвастливо себя называли, вызвало у меня приступ мигрени, и я лежал в темноте, наглотавшись анальгина, стараясь успокоить боль и мысли. Неосторожно выпитая рюмка настойки превратила ночь в сущий кошмар. Сны были наполнены ужасами, я просыпался в холодном поту с криком на устах. Только с рассветом, когда лучи восходящего солнца рассеяли в спаленке мрак, ко мне пришел мирный сон. Я проснулся в девятом часу в прескверном состоянии, разбитый, словно ночью на мне молотили горох. Сердце болело, душу угнетали мысли о вчерашнем убийстве, о глупости пьянства, о мерзких сплетнях, возникнувших неминуемо по вине пана Луцевича, который напился до такой степени, что более не мог пить и позволил допивать вино художнику, принявшему вскоре точно такой же отвратительный облик. Мне стало скорбно, что я дожил до такого дня. Заставив себя встать, я принял валидол, а затем сварил душистый чай и несколько успокоился. Со всей очевидностью передо мной предстала непричастность к убийству людей костела. Зло пришло извне, его принес посторонний человек, которого привел случай. А зло всегда стремится своим черным крылом задеть многих людей, омрачить их радости, умножить их страдания. Бросает работу художник, необходимо заказывать столяру новую исповедальню, а красивую древнюю придется сломать на дрова, ибо не будут спокойны сердца людей, преклоняющих возле нее колени, не будут чисты слова их исповеди, даже простодушной исповеди пани Ивашкевич, даже неизменной, как молитва, исповеди Жолтака.

Вспомнив о нем, я вспомнил, что Жолтак вчера хотел чем-то поделиться со мной, но присутствие следователя его стеснило. Я отчетливо вспомнил, что не запер на ключ дверь сакристии, как вследствие испуга сказал следователю, и понял, что Жолтак приходил действительно ради встречи со мной. Я почувствовал, что не смогу спокойно ожидать, пока он явится сам, что я изведусь нетерпением. Согревая себя надеждой, что сообщение его будет благоприятным, я отправился к Жолтаку.

Как и обычно, мое появление на улице вызвало удивление и пристальные взгляды прохожих, видящих во мне карнавальную фигуру. Я привык к таким взглядам, но все равно они мне неприятны, так как в них сквозит беспричинное предубеждение.

Двор Жолтака. Я не был здесь уже восемнадцать лет. Я испытал горькое чувство, будто между тем, давнишним, моим приходом сюда и приходом нынешним пролегло одно мгновение, в которое уместились все эти годы жизни. Ни двор, ни дом Жолтаков не претерпели изменений, только мы — люди — изменились. Тогда я был обуян яростью, а сейчас меня привело обычное любопытство.

Я вошел в сени, вытер ноги о половичок и, приподняв щеколду, отворил дверь в комнату. „Пан Жолтак“, — сказал я, чтобы обратить на себя его внимание, переступил порог и оцепенел от открывшегося мне ужасного зрелища. Жолтак окончил земное существование в петле.